Сотрудник «Центра востоковедения» чуть больше недели путешествовал автостопом по маршруту Анкара-Карс-Ыгдыр-Догубеязит-Ван-Эрзурум-Трабзон и собрал в один текст свои мысли о регионе, куда редко заезжают праздные туристы.
Запад всегда немного мифологизирует Восток, смотрит на него как на источник мудрости (скорее в прошлом) или опасности (скорее в настоящем).
«Не смотри там на женщин, за такое могут избить», — предупреждает сосед-турок. /курдянки средних лет закрывали при виде меня нижнюю часть лица платком/.
«И никому не говори, что ты христианин», — предостерегает мой юный турецкий приятель-баптист. /две стандартные темы для разговора — политика и религия — не приобретут никаких новых красок/.
«Андрей, пожалуйста, будьте там аккуратны», — писала в телеграмме петербургская ходжа /страшно было только один раз, когда на горном серпантине перед Трабзоном, подхвативший меня старик-дальнобойщик начал исходить потоками первосортного турецкого мата в телефонную трубку, рискуя схватить инфаркт и прихватить меня за компанию в свой последний полет под гору/.
Запад Турции сам не вполне представляет, каков её восток и кто его населяет. Существует стереотипная картинка о диких и бедных курдах-сепаратистах, проецируемая по диагонали на всё пространство за косой линией Газиантеп-Карс.
Даже не надо ездить туда самому, чтобы понять, что реальность значительно сложнее.
Но поехать туда просто — каждый день из Анкары в Карс уезжает поезд, который идет ровно сутки, разумней, впрочем, взять самолет — в Турции полно междугородних дешевых рейсов.
Путешествие по железной дороге даст разве что возможность сквозь грязное окно заснять на мобильный телефон достойные интернета пейзажи и увидеть, как резко за Эрзинджаном прекращается разворачивающееся в полную силу западно-турецкое лето, сменяясь робкой бледно-зеленой ранней весной.
Соседями в поезде попадутся два смешных сивасца. Спокойно разговаривающий на турецком русский молодой человек их сначала смутит, но вскоре, осмелев, они уже будут курить в форточку дурной табак и на своем смешном центрально-анатолийском диалекте жаловаться на “torpil”, который может не дать им после училища пойти работать на железную дорогу.
“Torpil” сейчас одно из главных турецких слов. Взяточничество в стране на низовом уровне более или менее побеждено, по крайней мере не достигает тех размеров, какие царствуют на нашем севере, но на место чистых взяток пришел “torpil” — иначе, вероятно, и невозможно в восточной стране, опутанной родственными связями. “Torpil” — это непотизм, повышенная забота о родственниках и друзьях, приключающаяся с человеком чаще всего, когда он занимает видное место на госслужбе. Судя по количеству разговоров о T. в Турции, это чуть ли не главный социальный лифт в стране, регулярно отправляющий выпускников университета за баранку грузовика или прилавок с симитами.
24 часа спустя поезд прибудет в город Карс, ещё хранящий в себе следы русской имперской застройки. Знакомая архитектура окажется обрамлена не менее знакомыми дорогами. Попытавшись занести туда европейскую цивилизацию, мы заразили местное пространство не сифилисом, но ямами и колдобинами, захватившими все области бывшей Западной Армении вплоть до Вана. Местные, чему нам стоит поучиться, реагируют на происходящее стоически, мол, что поделать, слишком холодная зима и слишком жаркое лето делают свое дело.
Память о русских в тех местах не является предметом исторической работы, её причудливо игнорируют, информационные таблички перед старыми домами Карса причисляют их к неведомому «балтийскому» архитектурному стилю, свежеотреставрированный дворец Исхака-паши в Догубеязите никак не связывается с баязетским сидением, в красивых новых стендах информации об этом нет, а русский язык вылезает неожиданно — в Эрзуруме, перед «Тремя гробницами».
Всё русское медленно разрушается и забывается, последние обрывки памяти разлетаются на ветру, изредка попадаясь на глаза и мне. Случайный водитель, что удивительно — турок (кроме него до перегона Эрзурум-Трабзон мне попадаются исключительно курды), по дороге из руин Ани ругается на армян, но почему-то хвалит русских. «Откуда знаете?» — спрашиваю. «Говорил со стариками когда-то здесь, плакали, армяне резали всех, а русские военные деньгу давали, еду у них покупали, одежду».
Часов через пять после этой поездки в глупом и модном кафе внутри старого «балтийского» дома, я встречусь с Польей, дочкой последнего молоканина, оставшегося жить в Карсе. Она с восторгом расскажет о борще и обнаружившихся родственниках на Ставрополье, подарит две толстые иллюстрированные книжки о молоканах одного турецкого профессора. На вопрос, остался ли здесь ещё хоть кто, может быть, по деревням; ответит, что никого не знает, но может свозить на кладбище. Перед выездом из города найду в меню маленького кафе «priyoşki» — на самом деле просто мясо в панировке из булгура.
Грустно, что не заметно никакого знака внимания ни от далекого (1100 км.) анкарского посольства, ни более близкого (420 км.) трабзонского консульства. Только грустно болтается над одним из «бывших» зданий флаг азербайджанского представительства — диаспора азери в городе большая.
Восток Турции считается экономически отсталым регионом: в Карсе поражают древние маршрутные такси и страшная строительная пыль, Догубеязит можно использовать в качестве живой декорации в фильмах о турецких восьмидесятых (кстати, именно там ко мне в первый раз пристали детишки: «Money, please, sir»). После Карса, Ыгдыра и Догубеязита Ван кажется очень живым и современным городом. Впрочем и в Эгейском регионе, на развитом, как считается, западе, на пути к Измиру встречается много пыльных потерянных городков.
По словам местных жителей правительство старается вкладывать в восток, дает деньги, поощряет частное предпринимательство. Но этого недостаточно, и местные мужчины устраиваются на сезонную работу на западе. Сельское хозяйство живо, — вокруг ведь не только горы, от Вана до Эрзерума тянутся долины со смешными ирригационными канальцами. Иногда восток развивают по-начальственному смешно — в каждом мало-мальски крупном городке строится свежий, обшитый дешевым пластиком университетский кампус. «У меня на кухне два посудомойщика с бакалаврскими дипломами», — хвастается один мой попутчик.
Все, кого я стоплю — курды, вписываюсь я тоже только у них, словом, окружен мощным курдским коммьюнити и даже научен говорить «эз башим», надеюсь, что это действительно означает «у меня всё хорошо».
Они забавные, их никак не отличить от турок, пока не сойдутся вместе двое и в бульканье речи не останется понятным только слово «тамам» — кажется, универсальный ближневосточный аналог слова «о’кей».
Недовольство властью увеличивается при движении с севера на юг. Под Карсом и Ыгдыром, два дня подряд, мне попадаются только сторонники Эрдогана, причем не маргиналы. Но, чем дальше я двигаюсь, тем больше попадается то ли молодежи, то ли людей убежденных, сторонников прокурдской Демократической народной партии, её офисы появляются в центрах городов, какие-то уличные таблички и стенды дублируются на курдском, впрочем, мало. Я спрашиваю: «А так вообще можно?». Говорят: «На муниципальных выборах победили курдские кандидаты, всё благодаря им». Спрашиваю: «А что дальше?». Говорят: «Их сняли. За то, что в муниципалитете друг с другом говорили по-курдски». Но основная беда местных — цены на мазут, «беш мильйон… беш мильйон…» — цедят сквозь зубы мои собеседники (в Турции до сих пор люди продолжают считать цены в доденоминационных единицах. Сейчас пять миллионов старых лир равно пяти новым).
С полгода назад власти плотно закрыли границу с Ираном в районе Догубеязита, откуда шел дешевый мазут и сигареты. Никотин удается кое-как разыскать и в местном дешевом тютюне, а вот с топливом сложнее. Примерно тогда же на дорогах стали появляться и заставы: полицейский контроль проверяет права и интересуется содержимым багажника, на отрезке в пути от Вана до Эрзурума это происходит шесть раз. Местные раздражаются и причин участившихся проверок на дорогах не видят, объясняют, что всё это просто попытки давить на курдов.
В долгих, уже несколько доверительных разговорах удается и коснуться темы Рабочей Партии Курдистана — нет, это не наше, да и где тут прятаться среди разлившихся между хребтами долин. «Пойми, — говорит учитель младших классов С., курд, 40 лет, Сарыкамыш, — из 1000 человек, может быть, найдется один идейный, который захочет вступить в РПК. В той же тысяче будут ещё двое, которые как и я будут брюзжать о происходящем, но проголосуют всё равно за Эрдогана, потому что больше не за кого. А что остальные? Им всё равно».
У Н., врача (32 года, курд, учился в Стамбуле, сейчас педиатр в Эрзуруме) под конец совместной дороги в 250 километров спрашиваю, можно ли как-то отличить курда от турка? «Да никак, — отвечает он, — только по языку». «Ну как, — уточняю, — а культурные отличия». «Да нет их, — поправляется, — есть, конечно, но южнее, здесь у нас слишком большое турецкое влияние, а там больше взяли от арабов》.
Восток Турции — странное пространство, которое даже специалистам может показаться гомогенно окрашенным в фиолетовый цвет Демократической партии народов — картинка, памятная с выборов 2015 года. Но это не так, и даже северная его часть, как мне удалось понять, противопоставляет себя южной.
А. Рыженков